Школьные воспоминания наших авторов.
Из четырёх школ, где я учился, последняя была особенная. Туда принимали независимо от места жительства, но только после сдачи экзаменов. Это была одна из первых в Москве специализированных математических школ. Ее создатель Овчинников (все называли его “Шеф”) руководит этой школой с 1957 года. Он сумел собрать таких учителей и создать такую атмосферу, что все выпускники вспоминают о школьных годах как об одних из лучших в своей жизни (об этом и книги написаны).
Нам было важно учиться хорошо. Вся концепция Второй школы (как мы, ее выпускники, потом осознали) заключалась в том, чтобы сделать интересным и важным процесс получения знаний, и поэтому успех в учебе был престижен.
Хотя специализацией Второй школы была математика, после неё поступали не только в математические, но и в экономические, и в исторические, и в биологические вузы.
Мои самые старые друзья – это мои одноклассники, и мы регулярно видимся уже пятьдесят лет. На могильном камне умершей недавно нашей одноклассницы, кроме имени, фамилии и дат рождения и смерти, выбита и эмблема Второй школы.
В моей первой школе было в лучшем случае неприятно, в худшем – опасно. Я ненавидела всё, что с ней было связано: чесучее коричневое платье, учебную субботу, уродливый неудобный фартук, тяжёлые железные парты, побитые стулья, шерстяные колготки, меловые тряпки, постоянное унижение младших старшими, грызню равных с равными, и – самое тяжёлое, – подъём в семь утра. В школе отвратительно пахло, было отвратительно душно – и каждую минуту меня окружали люди, которые мне не нравились и которых я не выбирала. Ну и да, по доброй воле я бы не оказалась в здании с туалетами без дверей. Такая себе облегчённая версия тюрьмы – с её прелестями внутрикамерных отношений.
Не то чтобы у меня совсем не сохранилось приятных воспоминаний о тех годах – но их мы подругой сделали себе сами. Мы придумывали сказки, строили свои волшебные миры, а вот это всё вокруг – ну, оно просто происходило. Надо было перетерпеть; здесь – так.
А потом исчезло сразу несколько ненавистных вещей. Десятилетку сделали одиннадцатилеткой – и нам выдали второй выходной; ввели синюю форму для старшеклассниц – юбку, пиджак и рубашку, это выглядело человеческой одеждой и это хотелось носить; а потом начал сыпаться Советский Союз – и взрослым стало ещё более не до детей, чем раньше. Так что в седьмом классе я научилась прогуливать – ничего особенного не делала, возвращалась домой и ложилась спать, а потом просыпалась, читала книги и делала уроки, – в восьмом вместо гадского коричневого платья надела человеческую одежду, в девятом – перешла в другую школу (и жалела полжизни, что не сделала этого раньше). Закончив учиться, каждое первое сентября радовалась, что мне никуда туда больше не надо.
А потом внезапно оказалось, что моим дочкам, вот этим вот прекрасным чувакам, которых я очень люблю – уже пора в школу!
Оказалось, то, как школа прессует учеников – ерунда по сравнению с тем, как анноят родителей. И мало кто протестует! А когда я стала спрашивать учительницу: “А как у вас в воспитательной концепции сочетаются несопоставимые вещи, “всегда говори правду” и “приноси поделку, сделанную родителями, и выдавай её за свою”?” – меня перестали приглашать на родительские собрания. Это улучшило жизнь мне, а моим детям – нет.
Полегчало нам только с переездом в другую страну; здесь в общественных школах буллинг на порядки слабее, на родителей школьная система почти не давит, а форма – это галстук цветов школы или рубашка с эмблемой школы и чёрные или синие джинсы классического фасона.
А учебный год в Болгарии начинается пятнадцатого сентября.
Благодаря моей маме, которая устроила мне частичный хоумскулинг в мои школьные годы, отношение к 1 сентября у меня всегда было нежно-ироничное. Очень приятно прощаться с летом и приветствовать осень, если сидишь, скажем, на берегу горной речки на Кавказе или лакомишься дыней на берегу Каспийского моря. Нет, иногда я даже ходила в школу первого сентября на праздничную линейку, но через пару дней после этого мама сажала меня в поезд и увозила в какие-нибудь очередные горы до момента, когда осень прочно вступит в свои права. В общем, не детство – мечта.
Поэтому идею встречать 1 сентября где-нибудь не здесь я унаследовала из детства. Образование никуда не денется, знания можно возить с собой, а вот путешествовать в межсезонье и приятнее, и дешевле, чем в сезон отпусков.
В целом у меня сохранилось немало приятных воспоминаний о школьных годах, и не-присутствие на торжественной линейке никогда не было с моей стороны демаршем; это просто способ продлить лето.
Ведь лета много не бывает, правда?
Первых двух (или трёх?) школьных лет я не помню почти, но было настолько неладно, что меня перевели на домашнее обучение. А потом уже, когда началась первая чеченская война, моего отца перевели на Кавказ и мы переехали, я пошла сразу в восьмой класс сущим маугли, и дело кончилось травлей, потом изрядной дракой, потом несколькими месяцами безвылазно дома, и доучивалась я уже в другом городе, проще было каждый день туда на автобусе мотаться, чем пытаться вернуться.
Так что я толком и не вспомню ни одного первого сентября.
Динара Бадаева:
Меня мама растила одна. Ей помогали только советские госучреждения, в которых я подолгу пребывала с самого раннего детства. Я адаптировалась к советской безжизненности, полностью её игнорируя. Я пропускала мимо себя всё, что было казённым, мёртвым, протокольным, в том числе и эти “первые сентябри”. От самого первого осталось в памяти только знакомство с чёрной деревянной партой с откидной узкой крышкой и чернильницей. Вся остальная совковая фанерная формалистика с бравыми маршами прошла мимо меня. Первого сентября обычно выдавали новые учебники. Большинство из них были старые, разрисованные, но иногда попадались и новые. Пахли типографией. Каждый раз это было интересно – новые книги. Всего остального для меня не существовало. Я не помню ни торжественных линеек, ни букетов. Помню содержимое пенала деревянного – карандаши, ластик. Все новенькое, такое классное!
Потом школа осталась позади, потом мои дети подросли. И я не хотела для них “первых сентябрей”.
Благословенные девяностые. Можно было все. Мы начали свою школу, в кторой жизнь не заменялась пластиковой её имитацией. И да! Мы никогда не начинали новый учебный год первого сентября. Только не это. Видимо, несмотря на защитный игнор, въелся “совок” этой датой глубоко в нас. И мы продолжали обходить её, открывая праздничной тусовкой новую учебную жизнь в любой другой день осени.
И было это хорошо.
Катерина Романенко:
Я те странные дети, которые любили первое сентября. Фух, вот, я призналась в этом публично.
В детстве признаваться в таком было бы глупо: я и так не то чтобы была всеобщей любимицей — отличница, всезнайка, дочка учительницы. В третьем классе на вопрос ведущего новогоднего утренника, что я хотела бы от нового года или как-то так, я искренне ответила: хороших оценок. Увидев его вытаращенные глаза, тут же исправилась — и подарков, конечно. Уходя на каникулы, я втайне грустила: чем теперь заниматься? Приближению первого сентября радовалась, в немалой степени потому, что обожала покупать тетрадки, обложки, карандаши и прочую канцелярскую мелочь.
Нет, я любила лето: нас с сестрой отправляли в какой-нибудь лагерь, под городом, где мы тогда жили, или даже на море. И летом можно было невозбранно читать почти всё время! К спискам чтения на лето я всегда относилась крайне ответственно, как можно догадаться, но ими, ясное дело, не ограничивалась.
И спать. Летом можно было спать. Моя главная претензия к школе — чёртов утренний подъём, как можно вообще поднимать людей в такую рань, это законно? Позже я выяснила, что я закоренелая сова; это многое объяснило. Продирать глаза, завтракать и куда-то тащиться было невыносимо.
Словом, я никогда не огорчалась первому сентября. Как позже выяснилось, я просто очень люблю учиться. Правда, после одиннадцати классов школы, пяти лет университета и попытки учиться в аспирантуре я пришла к выводу, что с формальным образованием надо заканчивать, и теперь учусь интересному на курсах, с репетиторами и онлайн. По возможности вечером.
Насчет первого сентября я не очень помню, но вот примерно вторая половина девятого и почти весь десятый класс были одним из самых счастливых периодов в моей жизни, потому что я их гулял – почти целиком, кроме некоторых дней, когда в школе тоже имело смысл появляться. Гулял я их следующим образом: вместо здания двадцать седьмой историко-литературной на набережной Васильевского острова я ехал на Невский, в центральное здание Публичной библиотеки. У меня был добытый пропуск (довольно быстро выяснилось, что его можно взять в юношеских читальных залах на Охте) – и фактически вся Публичка в моем распоряжении. Но интересовало меня тогда только одно: вторая и третья книги трилогии Толкина. Потому что к тому времени в переводе вышли только “Хранители”, а мне хотелось знать, что дальше. У меня уже был опыт переписывания книг от руки, началось все со вставки купюр в журнальное издание “Мастера и Маргариты” (с моей точки зрения, тексты отличались настолько, что это были разные книги, а журнальный вариант дома был в ксерокопии, отдельными страницами, так что было легко в эту стопку вставлять недостающие сцены), так что идея переписать английский текст совершенно не казалась мне безумной, я приходил с утра, забирал книжки, садился за дальний стол – три последних стола в зале были с зелеными лампами, – и пропадал. Это было хорошо. Это было настолько хорошо, что я до сих пор лучше всего работаю именно в библиотеках. Переписал всю вторую и часть третьей. Заодно и язык выучил.
— Терпи, — сказала мама и затянула бант еще туже, — второго шанса произвести впечатление у тебя не будет. Там почти весь класс — из одного садика, все друг друга знают, все живут рядом, а ты — новенькая, тебе до школы идти 15 минут через овраг. И учительница тебя второй раз видит. Поэтому терпи, не ной.
И мы, наконец, вышли из дома. Никаких коротких носочков, никаких вялых бантов из магазина, никаких букетов из садовых гладиолусов. Мама готовила меня к 1 сентября, как к последнему бою — махровые гольфы с помпонами заказали из Москвы еще весной, на мои огромные банты и воротничок пошел остаток маминой кружевной фаты, а купленные на рынке розы обернули в два слоя хрустящей бумаги. Для Заводского района я была чересчур нарядная. Больше всего мне хотелось измять накрахмаленный фартук и пройтись пару раз по пыли, но мама довела меня до линейки в идеальном, похрустывающем состоянии и гордо поставила в первый ряд. Вокруг стояли нормальные дети, некоторые даже с соплями и цыпками, они мяли дачные букеты с астрами и хихикали. Все друг с другом были знакомы, все жили на Южно-Зеленой или Брянской, и только я — изгой с Подстанции — стояла как столб со своими свадебными бантами.
Линейка длилась дольше, чем моя жизнь. Очень хотелось плакать и в туалет. И мама на меня тоже больше не смотрела. Зачем ей единственная дочь, если она за секунду подружилась со всеми родителями.
— Ну что, давайте теперь знакомиться как следует, — сказала наша учительница (маленькая, пухленькая, ужасно старая Клавдия Ивановна пятидесяти лет). — Сейчас каждый выйдет к доске и расскажет про себя что-то интересное. Или прочтет любимое стихотворение. Или споет…
— О, — подумала я, — споет! Никто во всем мире не любит петь больше меня.
У доски девочки рассказывали — как они любят плести макраме и делать поросят из скорлупы, а мальчики рисовали мелом Т-34 и хвастались домашними рыбками, но теперь я была спокойна. Никакие гуппи и коклюшки не переплюнут песню про влюбленного казака и его дивчину, которые страдают двенадцать куплетов, а потом умирают в муках. Все мои родственники были хранителями казачьего фольклора, и каждое лето я тщательно записывала в тетрадки песни: свадебные, поминальные, застольные, строевые и для посиделок. И матерные частушки, конечно.
— Песня казачья, грустная. Там в конце невеста утопилась, но вы не плачьте, — сказала я и подбоченилась.
Через двенадцать куплетов я посмотрела на учительницу. Она странно прикрывала рукой лицо и немного вздрагивала. “Ох, проняло, мандут твою мать” — говорила в таких случаях моя прабабушка. Класс вроде тоже был впечатлен. Но мне показалось мало.
— Частушки! Настоящие! Казацкие! — вывернула я на финишную прямую и пошла притоптывать ногой и тараторить “ехал я ухабами, не один, а с бабами” и “приходи ко мне миленок, мы под грушей полежим, ИИИЭЭЭХ!”.
И вот тогда все стало хорошо и правильно.
**
— Ну что, познакомилась со всеми ребятами? — спросила мама, когда мы вышли из школы, хохоча и толкаясь портфелями.
— Пока только двоих знаю как зовут, — честно сказала я. — Зато они меня — все запомнили!
“Перелётный чердак” поздравляет всех присутствующих с первым днём сентября.
