В конце октября трое друзей решили встретиться в Стамбуле и погулять по городу, в котором ни один из них до тех пор не был. Из их дневниковых записей собрана эта статья.
Вавилонская бутылка Клейна
Макс Фрай
Коротко говоря: Константинополь взят. На место не положу, это исключено. Зато он, похоже, положил на место (и заодно на лопатки) меня.
Не, нуачо, хороший Константинополь, надо брать — таков был ход моих рассуждений в процессе планирования октябрьских каникул. Но что там осталось от моих рассуждений, их хода, да и от меня (в первую очередь от меня), когда это немыслимое чудище (от слова «чудо», город-космос, город-божество засиял снизу голубыми, оранжевыми, синими, зелёными, красными огнями и чёрными безднами своих морей; мы с самолётом летели, а он лежал как бы внизу, невообразимо огромный, в обе стороны до горизонта, и прельстительно сиял, словно какая-то космическая великанша несла детишкам полный подол самоцветов, нечаянно опрокинула, махнула рукой, собирать не стала, и сделался Он, город городов, невыносимое сердце мира, самое доброе и дружелюбное на земле существо. Он правда обескураживающе добрый, град Константинов. Может себе позволить — бесконечную доброту ко всякому пришедшему на его порог страннику, и вообще всё.
Прибывшим в Константинополь следует иметь при себе тёмные очки, лучше с непроницаемыми зеркальными стёклами, это очень удобно, когда обнаруживаешь в себе счастливую способность рыдать от красоты мира (и больше нипочему). Я пока рыдать по-прежнему не умею, но чувствую, что успех близок, как никогда прежде. Чего доброго, прямо завтра и научусь. А пока у меня просто отказала функция распознавания лиц; это на самом деле, очень смешно: когда спустившись с парома, стоишь, развернувшись лицом к выходящим за тобой незнакомцам, и ждёшь, пока кто-нибудь из незнакомцев опознает тебя. Кто опознает, тот и есть твои друзья, всё просто! По крайней мере, меня опознали и увели. А потом и функция распознавания лиц обратно включилась. В Константинополе все сказки с хорошим концом. (Сказка, — объясняю я между делом всё тем же друзьям, которые на свою голову меня опознали и увели от причала, — собственно затем и нужна, чтобы было где нормально пожрать. Чудес в этом мире и без сказок более чем достаточно, а вот с хорошими местами для привалов бывает беда; в этом смысле, сказка про взятие Константинополя — самая сказочная из возможных, нормально пожрать тут можно… эээ… более, чем везде).
С Европой и Азией, конечно, ужасно забавно, мне наверное ещё долго не надоест канючить, проснувшись: ооо, я хочу в Европу, я скучаю по Европе! — и проситься обратно в Азию по вечерам, и добираться туда через Босфор с рюмкой чая; в Константинополе очень трудно остаться без чая, тут такие законы природы: как только человек перестал мельтешить и замер на месте (на любом месте!), ему тут же приносят чай. Смотреть снизу, с открытой палубы на пролетающие самолёты, понимать, ЧТО сейчас видят их пассажиры, и осознавать, что один из этих невыносимых драгоценных огней, одинокий жёлтый бриллиант в чёрной оправе Босфора — мы.
Константинополь — это как будто боги взяли карту мира, смяли, скомкали в тугой, плотный шар, сохранивший отпечатки их пальцев, и бросили вниз; попали удачно — как раз между двух морей. Он — многомерное лоскутное одеяло, перекрёсток культур, тьмы и света, он — концентрированная, избыточная красота мира, он — бесконечное согласие с фактом человеческого существования и одновременно его оправдание, речь адвоката на отменённом самим фактом его прихода Страшном Суде, он — любовь.
Трындец вообще.
Вавилонская бутылка Клейна — это он, дорогой. Константинополь. Это самое точное из множества найденных нами определений (тоже достаточно точных).
Сегодняшний день начался по традиции с пересечения Босфора и кофе в Европе, в Peak Coffee (мы нашли эту кофейню в первый же день, с первой же попытки, просто свернули в первую попавшуюся, и она оказалась одной из лучших на моём долгом кофейном веку, с божественным эспрессо, плавно перетекающим в божественное же кортадо), продолжился в Айя Софии («жаворонки» могут откусить: для тех, кто приходит под вечер, очередь на пять минут), а закончился натурально в Барселоне: некоторые кварталы Галаты так похожи на Барселону — не абстрактно, не общим впечатлением, а на совершенно конкретные её фрагменты — что постепенно перестаёшь отличать одно от другого и флегматично думаешь: ну ладно, ничего, если что, из Барселоны в Вильнюс каждый день летает Ryanair. Но потом всё-таки снова попадаешь в Стамбул, который постепенно разворачивается к тебе Константинополем, где ты дома, да кто угодно тут дома, потому что Константинополь — космос, в него помещаются все, в него помещается всё (и ещё остаётся место для бесконечности, и ещё немножко сверх, и ещё).
О Босфоре следует сказать, что я наверное так и не выучусь плакать, потому что этого слишком мало. Поэтому оказавшись на пароме, я просто пью чай (чай! на кораблике! мамачки!) и смотрю на чаечек в небе и толстых рыб (мальков специальных китов для держания мира) под водой.
О соборе Святой Софии следует молчать, поэтому скажу только, что это первый храм на моём (опять же, долгом) веку, который оказался для меня именно что Храмом. Бывают места, где можно поверить в бессмертие, а Айя София — место, где невозможно верить в небытие; даже не так, не «верить – не верить», пока ты там, не существует такой концепции, невозможно вообразить, о чём вообще речь. Если бы у меня внезапно выросли крылья — не метафорические, а обычные ангельско-птичьи, с перьями, эта перемена удивила бы меня гораздо меньше, чем та, которая произошла. Бесконечное сердце бесконечного сердца нашего крошечного, в сущности, человеческого мира. Айя София — концентрированная божественная доброта.
Одно из самых сильных и смешных, когда сформулируешь, но на самом деле, совсем не смешных впечатлений: когда начинают петь муэдзины, испытываешь искреннюю благодарность, что специальные люди адекватно озвучивают все твои сложные и сильные чувства, поэтому можно сохранять спокойствие, не кричать и не выть.
С нашего балкона виден Босфор, громче всех на районе (громче чаек и муэдзинов) по утрам кричат корабли.
О скитаньях вечных и о еде
Ольга Недорубова a.k.a. Крыся
Когда перед поездкой я спросила у Ксюши Духовой про поесть в Стамбуле, я уже знала и про десятки кулинарий Lokantasi, где кормят недорого и вкусно, про тележки с бубликами и айраном, про гранатовый сок, и даже про чай на пароме знала. У меня были планы на странное турецкое мороженое, напиток салеп и булку с рыбой. И всё равно я спросила у Ксюши, где в Стамбуле поесть.
Всё дело в том, что Стамбул невозможно себе представить по фотографиям, описаниям и впечатлениям. Вот я вам если скажу «еда на каждом углу, много, разной, недорогой, всё время» — вы сможете вообразить, что это действительно так? Что там буквально каждый угол — то есть все перекрёстки, все выбоины и выпуклости города — полны тележек с выпечкой, подносов с каштанами, пекарен со свежайшей выпечкой, кулинарий с горячей недорогой едой, кафешек с едой подороже, кофеен с разным кофе — от турецкого greasy до кортадо изумительного вкуса — а также дюнерных, бюречечных и кондитерских с лукумом и пахлавой? Что за каждой распахнутой дверью — вход в мир еды, которая пахнет — незнакомо, изумительно, завораживающе? И что мимо всего этого, как челнок в волнах, снуёт стамбульский дедушка с подносом чая и бубликов?
Я не смогла, честно.
Я только хотела узнать, как это там — и поэтому, когда мы прибыли в снятую через Эйрбиэнби квартиру, я немного подремала — и вымелась разведывать, а как оно на самом деле.
Миндальная плетёнка. Первая стамбульская еда — я купила её наугад в кондитерской, где мальчики плясали вокруг гигантских противней с сырыми булками, доставали из печи готовые, нарезали батоны на порционные куски, складывали их в мешки и отправляли в дюнерные и балыкэкмечные, улыбались покупательницам, паковали заказы и пахли, пахли, пахли свежим тестом, морским ветром, десятками знакомых пряностей в самых удивительных сочетаниях. Я ткнула пальцем в плетёнку, отдала двухсотлировую купюру, получила груду сдачи, вышла на улицу и отломила от плюшки. И немедленно поняла, как трудно и как важно будет донести до дома (два квартала) хотя бы половину её, чтобы разделить с друзьями.
И так — весь отпуск.
Турецкий завтрак — это чашка кофе и восемнадцать видов закусок по чуть-чуть: сыр, оливки, три вида намазки, корзинка хлеба, треть помидорки, горка зелени, пара ломтиков колбасы, такое. Предлагается это как стандартный утренний кофе.
Чай чай чай везде. В любой непонятной ситуации пей чай, вообще в любой ситуации пей чай или ешь бублик. Чай разносят на автовокзале в шесть утра, на плывущем через Босфор пароме, на улице шириной в два шага, на оживлённейшем шоссе в пробке, у музеев и храмов, ночью у аэропорта. В любой момент рядом может появиться дедушка с подносом, на подносе — стеклянные тюльпаны с чаем, мисочки с сахаром, стаканчик для мелочи, ложка. Иногда — салеп или апельсиновый сок и кока-кола, но чай — всегда. Чай заземляет, отрезвляет, позволяет выдохнуть, принять происходящее — буквально в себя, внутрь. Стамбул на языке, выпитый в три глотка. Чай, заваренный из пакетиков в чашке, самый дешёвый, невероятно вкусный. Чайный мальчик в хипстерской чайной — «извините, но у нас вообще нет кофе». Салеп — жидкий почти несладкий сливочно-коричный пудинг — выпитый на кораблике, пока мои друзья пили чай. Горячий посреди уже прохладной ночи.
Стамбульские дедушки — с чайными подносами, с благородной осанкой — «ну что, сегодня вы возьмёте чая?» — с хитрыми улыбками — «пекарь, мелочь-то девочке верни» — неторопливые — «проходи вперёд, деточка»— нежные — «прости, милая, хурмы нет, не расстраивайся».
Обед, напрыгнувший на нас внезапно в кафе, на крышу которого мы поднялись выпить всёравночего с видом на район Сулейманиё. «И вот ЭТО — омлет?!» — ну да, яичница и стафф; а вы видели, что здесь называют утренней чашкой кофе?
Бюрек с мясом, бюрек с сыром; корочку теста, кажется, смазывают лимонным соком – откуда иначе такой запах и вкус; необычно и очень вкусно.
— Вы выбрали только одно горячее и салат. Это еда для одного, а вас трое. Вы проголодались. Хотите, я принесу вам три таких горячих блюда?
— Мне не послышалось? Он предлагает нам утроить порцию?
— Да.
— Он говорит, что мясное ассорти – порция для одного?
— Да. Мы не осилим три.
— Скажи ему, что мы действительно хотим одну.
— Он не поверит и решит, что мы не поняли. Если мы будем настаивать, нам принесут три порции за счёт заведения.
— Давайте тогда возьмём ещё что-нибудь одно. Вот эти баклажаны, например.
Запечённый с бараниной баклажан принесли, затянутый полиэтиленовой плёнкой — чтобы не остыл, пока официант идёт от двери до дальнего края террасы.
— Ду нот ит аутсайд, — предупредил официант, показывая на баклажан.
— Почему он просит нас не есть снаружи?
— Я не понимаю.
— Это значит — не ешьте кожуру баклажана, она несъедобна.
— Как ты догадалась?!
— Я попробовала.
В последний день мы осели в Старбаксе с видом на Босфор. Я изредка приземлялась между пробежками по Кадыкёю, брала капуччино, выкуривала сигарету, выдыхала и бежала дальше: до автобуса нужно было успеть увидеть и съесть как можно больше Кадыкёя.
Третью чашку капуччино бариста выдала мне за счёт заведения. Я пыталась сопротивляться, но не преуспела; тогда я насыпала монет в коробку для чаевых — а бариста налила огромную порцию кофе вместо маленькой и сменилась.
Укатили в Варну на автобусе с пакетом плюшек и бутербродов с курицей.
Я увозила в себе воду Стамбула, еду Стамбула и воздух Стамбула в своих лёгких; Стамбулу остались наши взгляды, шутки, хохот, отпечатки наших ботинок и то, с чем каждый из нас уезжал.
Стамбул почти невыносим в осеннем свете
Александр Шуйский
Айя-София огромная. Огромная, огромная, какая же она огромная. Весь первый день ушел на то, чтобы подобраться к ней поближе, обойти вокруг, вобрать в себя все арки, выступы и контрфорсы, все оконные переплеты, все это, гигантской опарой вылезшее когда-то на вершине холма — и застывшее навсегда, этот розовый диплодок, мастодонт, динозавр этот — никакая это не мечеть, конечно, вот рядышком есть Голубая мечеть — вот она мечеть, легкость, звон, кружево, дочь наша, царевна Будур.
А константиново детище — котёл и корабль одновременно (и это котёл Хюмира и ноев ковчег, не меньше), и дом, и весь мир, и это я все еще не был внутри. Завтра пойду.
Самое главное об Айя-Софии: земное притяжение? Нет, не слышал.
Все романские храмы сделаны по одному и тому же принципу: толщина стены – три метра, особенно крестово-купольные. Маленькие, пробитые в толстенный кладке окна. Если под центральным куполом 12 окон – по числу апостолов – это очень большой купол.
София, огромная, невозможная София, полна огромных же окон-порталов в несущих стенах. Купол опирается буквально на кончики пальцев, висит ни на чём, на воздухе, на святом духе. Между окнами барабана — проемы меньше, чем сами окна. Вся конструкция стоит на четырех точках, вот это все огромное-невозможное – стоит на цыпочках, как танцор, как балерина.
Это невозможно с точки зрения конструкции.
Почти ничего не осталось от мозаик (хотя по тому, что осталось, понятно, с чего их понесло в иконоборчество), зато на месте все пространство.
Его не может быть. Он держится чудом, этот храм.
Полторы тысячи лет чуда.
От этого города вообще именно такое впечатление: огромный, какой же он огромный. Даже имён у него куда больше двух или трех. Переплывая первый раз на кораблике через пролив, я смотрел на шестиполосное шоссе в море и думал: оно здесь действительно необходимо. И даже кораблики швартуются у причала не боком, а торцом — как машины на парковке у супермаркета в последние дни перед Новым годом, когда все вспоминают о подарках и закупках для праздничного стола. И здесь сразу хочется всего и много, перепробовать, наесться, вобрать, обойти. Ликующая жадность жизни — вот что здесь осуществляется каждую секунду.
В то же время — никто никуда не торопится. Вообще никакой спешки, и всегда есть три (лучше десять) минут на чай при любых обстоятельствах. Особенно, если заходишь в лавку поторговаться о приглянувшейся вещи. Единственная вещь, которую я видел в нетерпении — это городской трамвай. Он несётся, как пожарная машина, с резкими звуками удара в металлический рельс, и грозное «бам-бамм-баммм!» раздается отовсюду каждые несколько минут. Пяти дней поездки не хватило почти ни на что — и в то же время мы успели обойти не то чтобы полгорода — побывать в десятке городов разом.
Именно здесь можно поймать во всей полноте (и даже с избытком) восточное восприятие времени: западный человек воспринимает будущее как объект, который находится перед ним, а прошлое — как объект, который уже позади. Восточный человек воспринимает время как непрерывную линию, с точкой-собой где-то по центру, причем всегда по центру, несмотря на то, что движется. Это похоже на то, как мы видим солнце, вращающееся вокруг Земли, хотя точно знаем, что всё наоборот. Это мы летим за ним, неподвижным, огромным, а вот чувствуем его так, будто движемся вместе с солнцем, сколько у него прошло времени, столько и у нас. В этом смысле со Стамбулом моментально возникают такие же отношения: он огромен, непостижим и неподвижен, раскален, газообразен — а мы чувствуем ласковое солнце, радуемся его теплу, живём, движемся вместе с ним.
Особенно заметно это у здания центрального рынка. Во-первых, он искажает время. Во-вторых, он искажает пространство: куда бы ты ни пошел, все равно попадешь в его вращение, хоть на какое-то время, но станешь его спутником. И даже если тебе ничего не нужно, все равно глазеешь по сторонам, и вот тут-то и начинаешь понимать бедолаг-крестоносцев, которые вечно шли воевать Иерусалим, но по дороге вечно же заворачивали в Константинополь, чтобы взять его еще раз. И пройти ошалевшими детьми вдоль лавок буквально со всем на свете. Хотя лично мне показалось, что хит этого сезона — бальные платья в золоте и драгоценных камнях и… пижамы. Миллионы уютнейших, самых разных пижам. Земля балов и сладкого сна. И сласти сочатся медом на каждом углу.
Столько ещё всего
Макс Фрай
Столько ещё всего про Константинополь осталось важного. Почти ничего словами не рассказать, разве только разные мелочи. Ну, пусть будут хотя бы они.
Фото Макса Фрая 
Фото Макса Фрая
Такси, увозившее меня в аэропорт, ползло в почти-пробке по восьми- (кажется) -полосному шоссе среди других таких же автомобилей, темпераментно перепрыгивающих из ряда в ряд в надежде поехать хоть немного быстрее. По шоссе, ловко лавируя среди лавирующих же машин, скакал бодрый стамбульский чайный дедушка с подносом; на подносе красовались неизменные бублики и неизменный же чай.
Стамбульский чайный дедушка — это такое специальное полезное (очень полезное!) метафизическое явление. Наблюдая за стамбульскими чайными дедушками в течение нескольких дней, мы пришли к выводу, что стамбульский чайный дедушка — это одно огромное непостижимое существо, распределённое по множеству тел. Потому что по поведению, мимике и интонациям всякого нового чайного дедушки было видно, что он в курсе наших чайных дел. То есть, сперва все чайные дедушки знали, что мы — те самые чуваки, которые всегда требуют чай на пароме, и спешили с подносами прямо к нам, а если задерживались по дороге с другими клиентами, подавали нам ободряющие знаки — дескать, сейчас-сейчас, уже иду. Потом они знали, что мы пропустили один день, не покупали чаю. И тоже спешили к нам, но с вопросительными лицами — ну сегодня-то вам надо чаю? Надо? Ну хвала аллаху, пришли в себя.
За всё время нам попался только один разносчик чая, который был отдельным, не включённым в общего стамбульского чайного дедушку, существом. И соответственно ничего о нас не знал. Ну и вообще выглядел человеком, а не временно за хорошее поведение выпущенным из лампы джинном. Не знаю, откуда он такой взялся. Видимо, всеобщий стамбульский чайный дедушка иногда берёт выходной, и люди подменяют его, как могут. Ну а что делать-то.
Таксист, скучая в пробках, пытался вести со мной светскую беседу примерно из десяти английских слов. Типа – наш Стамбул ок? Ок, что ок! А вер ар ю фром? Литвания?! господи помилуй Наверное в этой вашей Литвании тоже ок?
Я не люблю светских бесед, но тут пришлось ответить: если любишь жизнь, везде ок. А если не любишь жизнь, то нигде не ок.
Таксист просветлел лицом, сказал: «клевер!» — и умолк до конца поездки. То ли просветление получил, то ли просто пытался заучить наизусть моё мудрое откровение. Думаю, можно начинать дарить мне золотые лимузины: свет истины, которую я несу человечеству, в лимузинах как раз довольно удобно перевозить.
Впрочем, молчание таксистов — тоже хорошая плата. А истина — ладно, чёрт с ней, в авоське как-нибудь донесу.
В Константинополе мне стало легко додумать до более-менее внятной формулировки одну штуку, которую я смутно понимаю уже довольно давно. Начиная с какого-то (относительно скромного; скажем так, далеко ещё не божественного) уровня личной силы, невозможно оставаться злым. Вернее, возможно, но очень ненадолго и только через безумие. Потому что сила, заполняя человека, меняет его под себя — чтобы нормально размещаться в этом сосуде. Размещаться в сосуде, предназначенном под мучительство, силе натурально западло, и она уничтожает сосуд. В процессе, конечно, у сосуда есть время показать всем кузькину мать, но это саморазрушающаяся система, нестабильная, долго в таком виде не получится существовать.
Так что долгоиграющие злодеи – слабаки.
На практике это происходит примерно так: заполняя нас, сила первым делом истончает границы между человеком и миром: иначе ей не поместиться в нас. А когда границы истончены, начинаешь чувствовать окружающую боль натурально как свою (ладно, поначалу не совсем натурально, а как бы из-под толстого одеяла, но всё равно ведь чувствуешь). И умножать её хочется примерно с такой же силой, как держать свою живую руку на раскалённой плите. А потом толстое одеяло понемногу разворачивается. И чужого в мире остаётся всё меньше и меньше. Особенно чужой боли (вернее, всего «особенно», просто боль — довольно сильное ощущение, поэтому игнорировать её сложно).
На фоне этих вот простых житейских наблюдений за тем, как работает увеличение личной силы, идея карающего Бога, ада, искупительных страданий, вот этого всего, начинает казаться не только преступной (каковой, собственно, и является), но и настолько нелепой, что непонятно, как она вообще удерживается в головах. По идее, не должна бы. Но — вот.
Почему всё это легко формулировать в Константинополе — да потому, что этому городу отпущено столько силы, сколько обычно не бывает у городов. Константинополь — больше, чем просто человеческий город. Константинополь — место, где явственно присутствует Бог, то есть та самая незримая, непостижимая, несопоставимая с возможностями человеческого восприятия, но (более чем) ощутимая сила, которая делает живое живым. И очень хорошо видно, как эта сила делает город (именно город, не его жителей, жители разные, как и везде) необыкновенно добрым местом. Пока ты там, тебя несут на руках — просто так, не из сочувствия к твоей немощи (нечему сочувствовать, никакой немощи нет), а от собственного избытка. Потому что прикольно тебя, такого обалдевшего, по твоим дурацким делам бережно нести.
Ещё одна смешная (но важная) фишка, которая становится очевидной в Константинополе: начиная с какого-то уровня силы, становится можно всё. Что бы ты ни выкинул, всё будет хорошо. Как бы ни ошибался, всё окажется уместным и правильным. Какой бы ужас ни устроил, он станет частью бесконечного праздника, который и есть ты сам.
Скажем, в Константинополе есть адский подземный переход от пристани Эминёню в остальной город. Там толкучка, давка, торговля и полуадская вонь (по-настоящему адская вонь стоит в соседнем подземном переходе, где благоухают пищевые отходы всех окрестных забегаловок, в которых подают рыбу в булке — местный специалитет). Обычно подобное место способно испортить мне впечатление от всего города сразу, а тут — капюшон на голову (закрыть голову вообще помогает от слишком людных мест, этот лайфхак — результат многих лет поездок в московском метро) – и вперёд. Вываливаешься из этого адища, встряхиваешься и идёшь дальше, не испытывая ни малейшего раздражения. И любишь этого красавца (Константинополя) ещё сильней.
Поначалу мы удивлялись — надо же, может себе такое позволить! И соседний, провонявший рыбьими кишками, переход, тоже может себе позволить, ничего ему не вредит. А потом уже ничему не удивлялись — конечно может. Ещё бы он не мог.
И ещё об ужасах Константинополя. В кафе-террасе (то есть, в кафе на крыше) возле Галатской башни мне подали худший в моей жизни кофе. Даже бывший икеевский, даже адское смертоносное хрючево из некоторых особо опасных кофейных автоматов ни в какое сравнение не идут. От шока меня спасла Крысичка. Выхватила чашку из моих слабеющих рук, попробовала отраву и хладнокровным тоном опытного сомелье начала перечислять секретные ингредиенты магического напитка: грязные тряпки, жжёные тряпки, грязные носки… но знаешь, просто грязные, без сыра, отчаяние, скорбь.
После короткого совещания мы пришли к выводу, что если выпить чашку этого кофе в том самом переходе, где тухлая рыба, можно искупить все грехи человечества на три тысячи лет вперёд. Но поразмыслив, не стали этого делать. Мы — не Спасители. Вернее, Спасители, но такие, самодеятельные любители. На полчашечки искупили, и ладно. Настоящее взрослое Спасение нам пока не по плечу.
Но если в мире появится настоящий Спаситель, пусть обращается. У нас есть рабочая инструкция — как искупить грехи человечества максимально мучительно, но эффективно. И главное, быстро. Нос зажал, проглотил — всё!
Всё это, впрочем, излишняя суета. Мир и так спасён — на столько тысячелетий, сколько понадобится, во все стороны сразу, пока между двух морей, на двух континентах стоит золотой сияющий дымный Константинополь, а в нём — Айя-София, храм, на строительстве которого прорабом был Понятно Кто (и чай с бубликами они пили больше, чем работали, но храм построили всё равно). Там — в Айя-Софии, я имею в виду — состояние материи и процесс её изменения (то есть, ход времени) до сих пор такие же, как во время строительства, то есть, в присутствии Прораба, который, конечно, никуда оттуда не уходил. Там всегда — первый день Творения и одновременно — просто сегодняшний день. И любовь всего мира к тебе там физически ощутима. На практике эта любовь заключается в том, что у тебя (у любого) есть место — здесь, в храме, и одновременно в мире. И тебя здесь всегда обнимают, и с тобой всегда говорят. А если не чувствуешь и не слышишь, ладно, дело житейское. Чувствовать, слышать и понимать — не обязанность, а возможность. И эту возможность ни у кого не отнимут никогда.
Фото Макса Фрая 
Фото Макса Фрая
/Как у всякого нормального подростка, у меня есть ролевые модели: волна-цунами и Айя-София. Хочу быть, как они, когда вырасту (хоть и не знаю пока, как это совместить)./
P.S.
В самом начале, когда мы только приехали, друг Стр. рассказал мне историческую байку про нескольких крестоносцев, которые рвались в Константинополь с такой страстью, что им открыли городские ворота. Они ворвались в город, проскакали через него, пулей вылетели в благоразумно открытые жителями противоположные ворота и помчались дальше, прочь от Константинополя, сметая всё на своём пути.
Вот и мы так же съездили, вот и мы.
Макс Фрай, Александр Шуйский и Ольга Недорубова
специально для «Перелётного чердака».
Хотите нас поддержать?
Спасибо!
