Азбука Камино, часть четвертая

·09.03.2020
·Приглашённый автор

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
“Р: РЕЛИГИЯ РАЗУМНЫХ РАСТЕНИЙ”

— Так где ты думаешь искать ответы на вопросы? Думаешь удариться в религию?
— Думал об этом. Мне нравятся древние языки, традиции, ритуалы…
— Но?
— Вся эта чушь про бога меня отталкивает!

(сериал “The Kominsky Method”)

Камино — это путь для настоящих паломников, а не для светских туристов, которые читают Хокинга вместо Иоанна Богослова.

Так было написано в одном занимательном отчете по камино. Автор отчета (урожденый католик) был страшно огорчен тем, что его светские друзья воспринимают камино как обычную живописную туристическую дорогу, игнорируют мессы в соборах и не особо интересуются биографией Святого Иакова. В мире так много красивых дорог, ну почему вы все ломанулись именно на паломнические пути, зачем отнимать у верующих то, что им по-настоящему дорого? — пылко спрашивал автор и советовал сначала хорошо подумать — во что вы верите и чего ждете от пути

Ладно, подумала я, ладно. И на всякий случай послушала курс по истории католичества (очень увлекательно), потом по истории нового завета (и начала понемногу узнавать цитаты, ссылки и сюжеты из него буквально везде), а потом — курс по истории атеизма.

Потому что я — атеист в третьем поколении. Правда, мои бабушки и родители немного сдали свои позиции в девяностые, когда партбилеты сгорели в огне церковных свечей.

Но я-то знаю, что Хокинг, Докинз, Бертран Рассел и Ноам Хомский защищают меня куда надежней “Отче наш”. И осталась в этих рядах (нет, даже не атеистов, а, скорей, агностиков) потому, что принципиальная непознаваемость мира — это лучшее, что я могу вообразить. Ум человека должен быть пытлив, свободен и все подвергать сомнению.

Вот во что я верю, вот куда я иду.

При этом я ужасно, ужасно люблю запах церковного ладана, тихие утренние мессы, мерцание свечек и скрипящие коричневые скамьи, полуночный рождественский хор в кафедральном соборе Жироны, пасхальные амстердамские витрины с кроликами, церковь Отто Вагнера на территории венской психиатрической больницы, воскресшего Христа Пьеро делла Франческа, французские готические соборы и историю упоротого ирландского монашества, толстенькие стены романских церквей и sacra conversazione Фра Беато Анджелико. Потому что это красиво, потому что на это стоит смотреть.

И на вопрос “ради какой религии идете камино?” могу сказать — иду ради религии широко открытых глаз.

Даже если эти глаза ест дым и залепляют яблочные лепестки астурийских садов.

Но в Камино Норте было холодно, дождливо, густой запах был, но только от костров, где фермеры жгли обрезанные деревья. Замерзшие бутоны только-только начинали раскрываться, и скрюченные серые ветки яблонь выглядели как жалкие школьные поделки.

Когда мы запланировали в конце апреля идти мимо яблочных плантаций — родителей сидра и Tortilla de manzana (да, это омлет с яблоками, да) — мы думали, что нас будут окружать вихри розовых лепестков и густой запах цветущих деревьев.

В нашей саратовской школе на 8-ое марта младшие школьники должны были вырезать фальшивые яблоневые цветы из папиросной бумаги и проволокой прикручивать их к срезанным уличным веткам, еще полным мороза и стылых льдинок. Особо усердные приносили на уроки труда сделанные мамами аккуратные длинные ветки вербы или липы, на которых через белые слои ровных лепестков даже просвечивали розовые сердцевины. Мамы были рукодельные и делали бумажные цветы в подарок самим себе годами.

Мне же было непонятно — зачем вообще тратить время на фальшивые ветки, если через два месяца на улице будет уже настоящее, теплое абрикосово-яблочно-вишневое марево, и — с каждым порывом ветра и каждым походом в школу через садовые участки — в волосах будут застревать лепестки всех оттенков белого. И единственное, что будет важно — это: скоро яблоню сменит сирень и придет похолодание, потом запахнет черемухой и жасмином, а в мае на голову начнут падать клейкие тополиные почки, которые всех заставляют соскребать с подошв на школьном крыльце.

“… поток чувств и мыслей; медленно сменяемая, незнакомая череда гор, дорог, цветов; все это соединяется в великолепную тончайшую завесу совершенного мирного счастья” (из дневника Вирджинии Вулф, 02.10.1934 года)

Оба камино мы почти не жалели, что церкви по дороге были закрыты. Над нами и так смыкались готические своды эвкалиптовых рощ, мы брели через многокилометровые скальные нефы, рассматривали сверкающие витражи радуг и рассветов, перед нами раскидывались дюны, вышитые крохотными стежками розовых, серых и лиловых колючек. Утренняя паутина напоминала отбеленное кружево на статуе девы Марии, огромные капли росы были прозрачны как пасхальные слезы.

Навстречу из кустов выходили незнакомые пилигримы и на бодрой смеси португальского и немецкого (английский? нет, не слышали) убеждали свернуть с дороги, наплевать на желтые стрелки и расписание ночевок, потому что где-то там (неопределенный взмах рукой в сторону непроходимых зарослей) — невероятный ВАНДЕРФУЛ, и мы просто обязаны его увидеть. Они сами, конечно, с трудом выбрались оттуда, но очень-очень рекомендуют.

И мы, обычно не особо верящие всклокоченным незнакомцам, послушно продирались сквозь кусты куда-то, где гугл-карты показывали НИЧЕГО. А потом вдруг кусты выводили нас в кусочек прибрежного заповедника, где мы шли и тоже кричали друг другу, отмахиваясь от бабочек и разноцветной пыльцы, — ВАНДЕРФУЛ! БЬЮТИФУЛ!

Если бы в этот момент меня спросили — во что я верю, я бы сказала — вот в это. В то, что религия разумных растений — лучшая из всех существующих.

“Бывают иногда мгновения, когда подсознательно чувствуешь, что сделала верный шаг, выбралась на правильную дорогу и теперь все пойдет по-другому. Такие мгновения определяют всю нашу жизнь” (Робин Дэвидсон, “Путешествия никогда не кончаются”)

Шесть лет назад я увидела фильм “Тропы”.

Его слоган “leave everything behind” — был моим девизом задолго до того, как Миа Васиковска отправилась на съемки.

В 1978 году советский журнал “Вокруг света” перепечатывал заметки австралийки Робин Дэвидсон из «National Geographic» (называя ее РобИной и не упоминая источник), а спустя несколько лет мне об этом путешествии рассказывал папа.

Девять месяцев через Австралию, пешком, совершенно одна.

Это из-за той короткой статьи и папиного рассказа о пустынях я еще долго просила в библиотеках книжки об Австралии. Но так и не смогла найти ничего о Робин Дэвидсон, ее четырех верблюдах и черной собаке.

И вот однажды, в девяностые, на русский внезапно перевели ее “Tracks: A Woman’s Solo Trek across 1700 Miles of Australian Outback”. В книге было много про личное, про бога, про мистические отношения с пустыней. Ну вот, подумала я, какая занудная взрослая хренотень, лучше бы вся книга была про верблюдов, собаку и аборигенов.

И — забыла про Робин Дэвидсон и Австралию на двадцать лет.

И только, когда пошла в кино смотреть “Тропы”, вспомнила — что именно меня так поразило когда-то в истории этого девятимесячного путешествия.

То, что пустыня — живая. Свет, песок, колючки, вода, ветер, кусты, кости. Все тебя слышит и видит, все тебя может убить или вылечить, и, если научишься уважать все это, то пройдешь сквозь пустыню как иголка через ткань, стежок за стежком.

Живое вообще все вокруг, но трудно помнить об этом постоянно. Мы же не аборигены, мы существуем в мире, где деревья — это полезная древесина, растения — это сезонная еда, земля — это протоптанные дороги.

«Мы — порождение наших пейзажей», — писал Лоренс Даррелл. И мы должны бы любить каждый из них. Но нет, мало кто открыто поклоняется сухим желтым бустылкам и скучным зеленым холмам — нет времени, отпуск короток, и вообще мы заказывали оушен вью, а нам подсунули размытое дождями поле.

Иногда так печально после целого дня среди холмов и камней входить в цивилизованные пригороды. Дорожная глина превращается в городскую грязь, сломанные ветки сменяются мусором и летающими пакетами, вместо диких зарослей — бесконечные заборы.

Вот почему свои маршруты на камино мы прокладывали не только по желтым стрелкам, а выбирали обходные и безлюдные тропы.

Просто тропы не равны дорогам.

“Бывает, что тропу выдают полевые цветы. Вдоль тропы они растут особенно густо, или повсюду растут одни цветы, а рядом с тропой — другие, часто отыскивать тропу помогают следы, оставленные бульдозером бог весть когда. Тропы вьются вокруг холмов, поднимаются и опускаются, карабкаются по горным кряжам и обнажениям скальных пород, заводят в дюны, теряются и вновь появляются в песчаных руслах пересохших рек, полностью исчезают в каменистых руслах, вливаются в лабиринт овечьих тропинок. Идти по тропе обычно легко, часто мучительно, а иногда страшно” (Робин Дэвидсон, “Путешествия никогда не кончаются”)

Ладно, мы, конечно, не Робин в австралийском буше. Страшно было редко, чаще — смешно.

Например, однажды утром Женька увидела огромный куст алоэ у дороги и полезла к нему, не реагируя на наши крики — ну зачем тебе алоэ, ну куда ты, ну все руки расцарапаешь же. Женька бормотала “листик, один листик мне нужно оторвать, я его в Москву увезу, там посажу, один листик, да где вы видели такое алоэ?”. Такое алоэ в Москве мы точно не видели — размером оно было примерно в две Женьки, а упрямством — в четыре. Схватка человека и алоэ продолжалась несколько минут, алоэ осталось с измочаленным повисшим отростком, но не сдалось. Женька отступила на дорогу и выкрикнула в сторону куста — ну и фиг с тобой, другое найду!

— Что-то оно не очень довольно твоим нападением, — вдруг сказала Юка, — наверняка продумывает план мести. Мы же ничего не знаем о характере местных алоэ. Может они злопамятные, а нам еще два дня идти по Португалии.

Перед этим мы как раз обсуждали книжку Петера Вольлебена про разумные деревья, грибной интернет и то, как на меня странно смотрели мхи и папоротники в Калифорнии. Юкосик верила мне, Женька верила Вольлебену, а все вместе мы на всякий случай старались избегать выражений “опять этот сраный лес” и “камни могли бы быть посимпатичней”.

— Ну нет, что мне сделает какое-то алоэ? — смело сказала Женька, — руки коротки!

Руки у алоэ были длинными.

Буквально через минуту глупейшим образом разбились Женькины новые очки. А потом она присела пописать в совершенно пустом месте, на обочине дороги, и до крови оцарапалась неожиданной колючкой, на которую упала, когда из-за мусорного бака на нее выпрыгнула неожиданная кошка.

— Да я всего лишь один листочек помяла, хватит уже! — закричала Женька невидимому алоэ, оставшемуся где-то за 30 километров.

— Ну, возможно, оно теперь, наконец, успокоится, — сказала Юкосик, глядя на кровавые капли.

После этого алоэ и правда успокоилось.

А мы решили, что отныне будем вежливыми, заходя в лес. Ведь, как бы деревья на нас не смотрели и что бы там себе не думали, они ни разу не сказали нам ничего плохого. Даже когда мы наступали на их корни, писали на их молодняк и срывали листья, чтобы почувствовать запах наступающей весны.

“Она понюхала дерево. Его запах был ей знаком. Погладила кору и поняла — ну конечно же это был североамериканский орешник, единственный во всем Амстердаме.

… Должно быть, его привезли крошечным саженцем. Орешник рос в поймах. Любил суглинок и илистые почвы, был другом перепелов и лис, не боялся замерзания, но боялся гнили. Он был старым. Как и она.

— Мы с тобой так далеко от дома, — прошептала Альма.

В темном саду тихой ночью дерево не ответило. Но оно поддержало ее еще немного” (Элизабет Гилберт, “История всех вещей”)