Азбука Камино, часть десятая

·29.06.2020
·Приглашённый автор

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
“О: ОКЕАН ОДИНОКИХ ОДИНОЧЕК”

Каждое утро начиналось с океана, даже когда мы его не видели.

Ежедневный отрезок пути внимательно обсуждался за утренним кофе: “а здесь мы выходим на берег и идем по нему два часа, а потом сворачиваем в какие-то ебеня, откуда даже океана не видно” (унылые лица склонились над maps.me), “а потом — превышение… превышение.. лес.. (унылые лица давятся теплыми желтыми булочками) .. а вот снова какие-то поля и теплицы… но! зато потом мы залезем на холм и увидим океан!” (радостные лица дожевывают булочки и готовы немедленно мчать через ебеня к океану).

“Океан бескраен: холодный и синий, от него странное отчаянье. Береговые жители никогда толком не понимают, что олицетворяет собой океан для тех, кто со всех сторон замкнут на суше; какая это далекая мечта – она есть, но невидима в глубочайших пластах подсознательного; а когда люди сухопутья приезжают к океану и образы сознания накладываются на подсознательную мечту – вот тут-то и облом: приехали в такую даль и вдруг замерли перед тайной, которой никогда не постичь. Перед источником всего” (Роберт Пирсиг, “Дзен и искусство ухода за мотоциклом”)

Мой отец очень любил море. Если бы я мог, говорил он, я бы уехал жить на море, купил бы себе лодку и удочку. И смотрел бы на море целыми днями. Так уезжай, говорила я, уезжай, что тебя держит в этом Саратове, зачем тебе этот Крекинг, эти дачи, эта жизнь? Отец сжимался, как будто я его ударила, и уходил курить. На море он был раз десять за всю жизнь, по санаторной путевке, чтобы подлечить легкие перед тем, как их съел рак. На Увекском кладбище о море напоминают разве только весенние лужи, а больше ничего.

Зачем тебе море, если ты куришь Шипку.

“Океан всегда слева” — мантра нашего первого камино определила весь его характер. Мы вместе спали, ели и пили, мы обрастали совместными шутками, делились пластырями и таблетками, синхронно унывали и одновременно впадали в эйфорию и похмелье. Но — хотя бы раз в день мы садились у океана и оставались одни перед ветром, песком и волнами. Перед скользкими камнями и гниющими водорослями, перед пеной и шипением. Океан делает тебя прозрачным, как обкатанное стекло, подвижным, как разломанная кость, вибрирующим, как натянутый парус. Ты и существуешь, и нет. Ты и замкнут, как устрица, и распахнут, как глаз. Ты сам себе теперь дымящий миноносец и синий горизонт(с).

“… мое томление сломанное весло// мои нервные ткани сеть, разложенная сушиться на берегу” (Фернандо Пессоа, Морская ода)

Паскаль говорил, что все наши невзгоды от того, что мы не можем спокойно сидеть в своей комнате. Марсель Пруст тоже любил свою тихую, обитую пробкой комнату, и сидел бы там вечно, если бы не красавчик-шофер. Но может все дело в том, что их одиночество было комнатным, тихим, интеллектуальным.

Мое одиночество требует ветра, дорог и волн.

И тут я на одной стороне с Пессоа, который цитирует шатобриановское “мои привычки от одиночества, не от людей”. С Пессоа, который писал, что “со мною прогуливаются по шепчущему побережью тревоги и непокой всех времен… Как я умру, если чувствую все это? Как чувствую, если вот так брожу — бестелесный и все же человек — с остановившимся сердцем, как это побережье и как все море всего той ночью, в которой мы живем”.

Прошел год с нашего первого камино португеш, и я все еще рекомендую начинать его солнечной осенью, мгновенно переходящей в дожди и туманы. И идти вдоль берега так долго, как сможете.

Порту — Матозиньюш — Вила-ду-Конди — Повуа-ди-Варзин — Эшпозенде (Мариньяш) — Виана-ду-Каштелу — Каминья /паром/ Ла-Гуардия — Ойа (Моугас) — Байона — A Рамаллоса — Виго — Редондела — Понтеведра — Кальдас де Рейс — Падрон — Сантьяго-де-Компостела.

Примерно так выглядит самый прибрежный вариант, в котором вы никогда не будете один, даже если будете один. Океан — всегда слева.

Каждый день идти вдоль океана — это как будто нас захватил в плен безумный парикмахер и слепой косметолог. Они выполняют все наши желания, но в странной форме. Впрочем, какие желания — такой и результат.

— У меня с кожей что-то происходит, — говорит Кира на третий день, — и с волосами. Знаете, я вдруг захотела, чтобы у меня снова отросли волосы и вились кудри.

У нас четверых — короткие стрижки, никаких кудрей и сухая московская кожа. Так было еще в Порту, но теперь мы смотрим друг на друга и замечаем подозрительные завихрения в прическе, влажный блеск и опухшие от ветра и песка губы. Мы выглядим странновато, но живенько.

Женька встряхивает блестящими волосами и говорит:

— Я думаю, меня просто увлажняет мыло Дав за 50 рублей, которым я здесь стираю и мою все, даже волосы.

— Это морской ветер тебя увлажняет и вино, которое мы только что выпили по бутылке на человека, — говорит Юка, немного покачиваясь (от ветра).

— У меня дома есть хороший увлажнитель, — говорит Кира, — но что-то я дома все равно сохну и сижу без кудрей.

— Хороший увлажнитель у нас теперь слева, а дома — жалкое подобие левой руки, — говорю я авторитетным и слегка пьяным голосом.

А потом мы долго смотрим на океан. Так долго, что лицо опухает от ветра и соли. Или просто нужно меньше плакать на закате.

Во второй раз океан — всегда справа.

Мы выбираем северный путь не для симметрии, а только потому, что совершенно непонятно как теперь идти по камино без океана.

Формально, конечно, мы бредем по берегу Бискайского залива, но фактически — это та же буйная, дикая, штормящая Атлантика. Тот же запах, те же волны, но больше зелени, больше холмов, больше безлюдья. И дожди, дожди, которые делают астурийские и кантабрийские холмы еще зеленее, хотя казалось бы — куда еще.

Мы каждый день бредем по этим холмам к бычьим хвостам и сидру, Женька опять набирает полные карманы камней и ракушек, Юка снова покрывается стигматами в обмен на пустые дороги и одинокие рассветы, мы снова долго молчим на затяжных подъемах и скользких спусках. Вечерами мы мерзнем, утром мы покрываемся инеем, днем — голодаем и лишаемся. Север, зыбкий апрельский свет, пасхальная неделя, и мы втроем немного представляем себя группой поддержки одного неплохого чувака, у которого так много дел на этой неделе.

Пока мы идем по холмам, чувак играет со своими апостолами в игру “замри-умри-воскресни”. Он тоже немного одинок, у него проблемы с родственниками и родителями, кризис веры и середины жизни, тяжелый груз за плечами. Мог бы сидеть дома, но нет, пошел скитаться, хотя мама была против (а чья не против, чья?). Мы в одной команде, держись, чувак, недолго осталось, говорим мы и заходим в церковь — первую открытую церковь на нашем северном камино.

Мы получаем расписанные ракушки, зажигаем свечи, гладим собаку, смотрим на распятие. Обычно мы трое — атеисты и агностики, но быть атеистом и агностиком в пасхальную неделю довольно одиноко. Поэтому на эту неделю мы — группа поддержки упрямого назаретянина, чтоб ему легко воскреснуть и чтоб никто не совал бы ему потом пальцы в раны.

“По мере того как я приближался к Астурии, берег моря становился все круче. Иногда, во время гроз, он был похож на Шотландию – черные скалы и сочный зеленый цвет лугов, над которыми поднимались снопы пенистых брызг… Несколько самых прекрасных ночей моей жизни я провел на неровных выступах скал, которые внизу были окружены плещущими волнами, а вверху увенчаны грозой. Я смог увидеть закаты, окруженные золотистой дымкой, и тихие рассветы, лиловые, как губы новорожденного. В мой сон, по-прежнему тонкий, проникали далекий лай собак на фермах и очень близкий гул прибоя — заговорщика, который уже тысячи лет неутомимо строит козни против суши” (Рюфен Ж-К., «Бессмертным Путем Святого Иакова”)

Когда океан всегда справа, или слева, или впереди — день за днем прежняя жизнь стесывается как галька, размывается как песок, сморщивается снаружи как раковина, оставаясь внутри влажной, нежной, розовой.

Камино — это и одинокая дорога, и белый шум, и песня ветра, и океан, и немного беременность. Ты погружен внутрь чаще, чем выныриваешь на сушу. Ты прислушиваешься к телу: вот немного жжет в ступне, надо бы остановиться и переклеить пластырь. Вот внутри растет и пожирает тебя раздражение.. а, нет! это всего лишь голод, давайте искать еду. Вот тебе жарко, вот тебе холодно, а вот совсем не чувствуешь ничего, потому что тело замерло в парасимпатической коме на берегу океана. Чтобы забраться на гору, надо дышать ровно и размеренно, идти, отключив взволнованный мозг, идти, игнорируя показания трекеров, что ты ползешь как черепаха. Чтобы спуститься по скользким камням и корням, надо идти зигзагами, придерживать рюкзак и себя, надо снова отключить мозг и включить глаза.

Идти так долго, как сможешь — это довольно одинокое занятие. Идти так долго, как выдержишь, вдоль океана — это лучшее, что может быть, пока ты жив.

“… путешествовать все еще путешествовать, и даль// останется там, где была, — в нигде, слава богу!” (Фернандо Пессоа, “Морская ода”)

Тебе бы понравилось, пап.